Она подняла на меня глаза. В них больше не было той мутной пелены. Лекарства начали выходить из организма, и хотя она была слаба, ее взгляд прояснился.
— Тина! — прошептала она, узнавая меня по-настоящему впервые за эти дни. — Ты пришла!
Я обняла ее, крепко прижимая к себе худые плечи.
— Я пришла, родная. Все закончилось.
Евлалия вдруг отстранилась и заговорщически посмотрела по сторонам. Она потянула меня за рукав, заставляя наклониться к самому ее уху.
— Тина, послушай! — зашептала она быстро, горячо. — Дом! Они ищут бумаги на дом. Герасим перерыл все. Но он дурак. Он искал в сейфе, в стенах…
— Я знаю про дневник, Лала, — шепнула я в ответ. — Я нашла его!
— Нет, не дневник. — Она сжала мою руку с неожиданной силой. — Документ. Сам акт. Настоящий. Тот, где написано про условия. Я не дала ему его найти. Я знала, что ты вернешься. Я спрятала его там, где он никогда не догадается искать.
— Где?
Евлалия улыбнулась слабой, но хитрой улыбой.
— Помнишь твое старое пальто? То, с меховым воротником, в котором ты уезжала на Север? Оно висит в чулане, в самом дальнем углу. Я распорола подкладку. И зашила бумаги туда. Прямо под сердце.
Я замерла. Мое старое пальто. То самое, которое висело в том же чулане, где меня запер Герасим. Я провела рядом с ним ночь и даже не знала, что спасение было на расстоянии вытянутой руки.
— Ты умница, Лала, — я поцеловала ее в лоб. — Ты самая умная из нас.
Теперь у меня было все. Дневник с доказательствами мошенничества. Доктор, готовый свидетельствовать. И главное — оригинал документа, который мог уничтожить Герасима одним росчерком пера. Оставалась только одна ночь. И один бал. Завтра они будут праздновать победу. А я устрою им крах их амбиций.
Я оставила Евлалию под присмотром Марфы и бесшумно поднялась в чулан. Там, в темноте, среди пыльных коробок, висело мое старое драповое пальто, потерявшее форму и цвет от времени. Мои пальцы дрожали, когда я нащупывала шов на подкладке. Вот он. Грубые стежки, сделанные дрожащей рукой сестры. Я осторожно поддела нитку ногтем. Ткань разошлась. Внутри, проложенный между ватином и сукном, лежал сложенный вчетверо плотный лист гербовой бумаги.
Я вытащила его. Бумага хрустнула в тишине. Даже в полумраке я узнала печать нотариуса, поставленную 20 лет назад. Это был мой козырь.
На следующий день дом гудел как улей. Слуги носились с подносами, флористы украшали лестницу гирляндами из живых цветов. Герасим и Пелагея были на взводе. Они орали на каждого, кто попадался под руку, проверяя каждую мелочь. Нас с Евлалией заперли на чердаке. Это было их решение — спрятать сумасшедших родственниц подальше, пока гости не разъедутся. Но они не знали, что дверь была не заперта. Доктор Зосим сдержал слово: замок был открыт, хотя снаружи висел массивный навесной засов — бутафория, которую он просто накинул на петли, не защелкивая.
Мы сидели в тишине. Евлалия была спокойна. Она выпила витамины, которые дал Зосим, и ее разум был ясен. Мы слышали, как внизу начинают собираться гости. Музыка, смех, стук каблуков.
— Пора, — сказала я, когда часы на ратуше пробили.
Я подошла к старому сундуку, который стоял в углу чердака. Я знала, что там хранится мамин гардероб. Я откинула тяжелую крышку. Запах нафталина и лаванды ударил в нос. Я достала платье. Темно-бордовый бархат, строгий крой, высокий воротник. Оно было старым, но величественным. Я надела его. Оно сидело идеально, словно ждало меня все эти годы. Я расчесала свои седые волосы и уложила их в высокую прическу, закрепив той самой шпилькой-отмычкой.
А потом я достала из кармана маленькую бархатную коробочку, которую привезла с собой с Севера. В ней лежал орден «За заслуги перед Отечеством». Тяжелый, серебряный, на муаровой ленте. Я приколола его на грудь.
Евлалию я одела в простое, но чистое бежевое платье, найденное там же. Я умыла ее лицо, убрала волосы. Она больше не была похожа на безумную старуху. Она была похожа на испуганную, но достойную даму.
— Идем, Лала, — я подала ей руку. — Идем, покажем им, кто здесь хозяйка.
Мы вышли с чердака и начали спускаться по черной лестнице, ведущей к главному холллу. Внизу гремел бал. Огромная люстра сияла, отражаясь в бокалах с шампанским. Герасим стоял на импровизированной сцене у камина. Он был великолепен в смокинге, излучал уверенность и обаяние. Рядом с ним стоял судья, толстый мужчина с красным лицом, держащий в руках папку.
— Дамы и господа! — Голос Герасима, усиленный микрофоном, разносился по залу. — Спасибо, что разделили с нами этот вечер. Сегодня особенный день. Мы не только празднуем историю нашего рода, но и смотрим в будущее. К сожалению, моя дорогая матушка и тетушка не могут быть с нами. Их здоровье, увы, требует полного покоя и изоляции.
Толпа сочувственно закивала. Пелагея промокнула сухие глаза платочком…
