Писательница Светлана Алексиевич опросила более 800 женщин-фронтовичек. Их воспоминания вошли в книгу “У войны не женское лицо”. После того как книга была опубликована, писательнице стали приходить письма и от мужчин-фронтовиков. Добавить в книгу их не удалось – вмешалась цензура. “ГОРДОН” публикует отрывки из писем к Алексиевич, не вошедшие в книгу.
Светлана Алексиевич родилась в Станиславе (нынешний Ивано-Франковск. – “ГОРДОН”). Работала учителем истории и немецкого языка, журналистом, в 1983 году стала членом Союза писателей СССР. Автор книг “У войны не женское лицо”, “Зачарованные смертью”, “Цинковые мальчики”, “Чернобыльская молитва”. Эксперты считают Алексиевич блестящим мастером художественно-документальной прозы.
Книга “У войны не женское лицо”, написанная в 1985 году, стала своеобразным репортажем с фронта. Обычно в книгах о войне говорится о героических подвигах, которые совершают мужчины. Между тем в боевых действиях советской армии принимали участие более миллиона женщин, столько же – в подполье и в партизанских отрядах. Они были летчицами и снайперами, пулеметчицами и зенитчицами. После войны многим из них пришлось скрывать факт пребывания на фронте, поскольку считалось, что женщины в армии вели себя легкомысленно в отношениях с мужчинами.
“Мужчины говорили о подвигах, о движении фронтов и военачальниках, а женщины говорили о другом – о том, как страшно первый раз убить, идти после боя по полю, где лежат убитые… Они лежат рассыпанные, как картошка. Все молодые, и жалко всех – и немцев, и своих русских солдат. После войны у женщин была еще одна война. Они прятали свои военные книжки, свои справки о ранениях – потому что надо было снова научиться улыбаться, ходить на высоких каблуках и выходить замуж. А мужчины забыли о своих боевых подругах, предали их. Украли у них Победу. Не разделили”, – написала в предисловии к книге Алексиевич.
[easy_ad_inject_1]
Она опросила более 800 воевавших женщин, практически все их интервью вошли в книгу. После ее опубликования к писательнице хлынул поток писем, в которых не только женщины, но и мужчины-фронтовики описывали происходившее с ними во время войны. Часть отрывков из писем читателей, которые не вошли в книгу по соображениям цензуры, напечатал в День Победы сайт “БУКНИК”. “Нам казалось, что слова правды послужат не только данью памяти всем, кому не повезло жить в то страшное время, но и станут противоядием от новой лжи, трескучих слов и фальшивого патриотизма, которых сегодня даже больше, чем в годы моей юности. Нам хотелось бы, чтобы люди, которые кричат: “Если надо – повторим!”, прочитали, как сами фронтовики описывали свой военный опыт. Честное слово, они не хотели повторять”, – написал в предисловии писатель, главный редактор сайта Сергей Кузнецов.
Если три дня ты рядом с человеком, даже чужим, все равно к нему привыкаешь, его уже сложно убить
Читаю свой старый дневник…
Пытаюсь вспомнить человека, каким я была, когда писала книгу. Того человека уже нет, и даже нет страны, в которой мы тогда жили. А это ее защищали и во имя ее умирали в сорок первом — сорок пятом. За окном уже все другое: новое тысячелетие, новые войны, новые идеи, новое оружие и совершенно неожиданным образом изменившийся русский (точнее, русско-советский) человек.
Началась горбачевская перестройка… Мою книгу сходу напечатали, у нее был удивительный тираж — два миллиона экземпляров. То было время, когда происходило много потрясающих вещей, мы опять куда-то яростно рванули. Опять — в будущее. Мы еще не знали (или забыли), что революция — это всегда иллюзия, особенно в нашей истории. Но это будет потом, а тогда я стала получать ежедневно десятки писем, мои папки разбухали. Люди захотели говорить… Договорить… Они стали свободнее и откровеннее. У меня не оставалось сомнений, что я обречена бесконечно дописывать свои книги. Не переписывать, а дописывать. Поставишь точку, а она тут же превращается в многоточие…
* * *
Я думаю о том, что, наверное, сегодня задавала бы другие вопросы и услышала бы другие ответы. И написала бы другую книгу, не совсем другую, но все-таки другую. Документы (с которыми я имею дело) — живые свидетельства, не застывают, как охладевшая глина. Не немеют. Они движутся вместе с нами. О чем бы я больше расспрашивала сейчас? Что хотела бы добавить? Меня бы очень интересовал… подыскиваю слово… биологический человек, а не только человек времени и идеи. Я попыталась бы заглянуть глубже в человеческую природу, во тьму, в подсознание.
Я написала бы о том, как пришла к бывшей партизанке… Грузная, но еще красивая женщина — и она мне рассказывала, как их группа (она старшая и двое подростков) вышли в разведку и случайно захватили в плен четверых немцев. Долго с ними кружили по лесу. Но к вечеру третьего дня их окружили. Ясно, что с пленными они уже не прорвутся, не уйдут, и тут решение — их надо убить. Подростки убить не смогут: уже три дня они ходят по лесу вместе, а если три дня ты рядом с человеком, даже чужим, все равно к нему привыкаешь, он приближается — уже знаешь, как он ест, как он спит, какие у него глаза, руки. Нет, подростки не смогут. Это ей понятно. Значит, убить должна она. И вот она вспоминала, как их убивала. Пришлось обманывать и тех, и других. С одним немцем пошла якобы за водой и выстрелила сзади. В затылок. Другого за хворостом повела… Меня потрясло, как спокойно она об этом рассказывала.
Те, кто был на войне, вспоминают, что гражданский человек превращается в военного за три дня. Почему достаточно всего трех дней? Или это тоже миф? Скорее всего. Человек там — куда незнакомее и непонятнее.
[easy_ad_inject_2]
Во всех письмах я читала: “Я вам не все рассказала тогда, потому что другое было время. Мы привыкли о многом молчать…”; “Не все вам доверила. Еще недавно об этом стыдно было говорить…”, “Знаю приговор врачей: у меня страшный диагноз… Хочу рассказать всю правду…”.
А недавно пришло такое письмо: “Нам, старикам, трудно жить… Но не из-за маленьких и унизительных пенсий мы страдаем. Больше всего ранит то, что мы изгнаны из большого прошлого в невыносимо маленькое настоящее. Уже никто нас не зовет выступать в школы, в музеи, уже мы не нужны. Нас уже нет, а мы еще живы. Страшно пережить свое время…”. Я по-прежнему их люблю. Не люблю их время, а их люблю.
В последний день перед пленом перебило обе ноги, лежала и под себя мочилась. Не знаю, какими силами уползла ночью к партизанам
* * *
Все может стать литературой… Больше всего меня заинтересовал в моих архивах блокнот, где я записывала те эпизоды, которые вычеркнула цензура. А также — мои разговоры с цензором. Там же я нашла страницы, которые выбросила сама. Моя самоцензура, мой собственный запрет. И мое объяснение — почему я это выбросила? Многое из того и другого уже восстановлено в книге, но эти несколько страниц хочу дать отдельно — это уже тоже документ. Мой путь…
Из того, что выбросила цензура
“Я ночью сейчас проснусь… Как будто кто-то, ну… плачет рядом… Я — на войне…
Мы отступаем… За Смоленском какая-то женщина выносит мне свое платье, я успеваю переодеться. Иду одна… Одна среди мужчин… То я была в брюках, а то иду в летнем платье. У меня вдруг начались эти дела… Женские… Раньше начались, наверное, от волнений. От переживаний, от обиды. Где ты тут что найдешь? Под кустами, в канавах, в лесу на пнях спали. Столько нас было, что места в лесу всем не хватало. Шли мы растерянные, обманутые, никому уже не верящие… Где наша авиация, где наши танки? То, что летает, ползает, гремит, — все немецкое.
Такая я попала в плен… В последний день перед пленом перебило еще обе ноги… Лежала и под себя мочилась… Не знаю, какими силами уползла ночью. Уползла к партизанам… Мне жалко тех, кто эту книгу прочитает и кто ее не прочитает…”.
“У меня было ночное дежурство… Зашла в палату тяжелораненых. Лежит капитан… Врачи предупредили меня перед дежурством, что ночью он умрет… Не дотянет до утра… Спрашиваю его: “Ну, как? Чем тебе помочь?” Никогда не забуду… Он вдруг улыбнулся, такая светлая улыбка на измученном лице: “Расстегни халат… Покажи мне свою грудь… Я давно не видел жену…”. Мне стало стыдно, я что-то там ему отвечала. Ушла и вернулась через час. Он лежит мертвый. И та улыбка у него на лице…”
* * *
“Под Керчью… Ночью под обстрелом шли мы на барже. Загорелась носовая часть… И от огня… Огонь полез по палубе… Взорвались боеприпасы… Мощный взрыв! Взрыв такой силы, что баржа накренилась на правый бок и начала тонуть. А берег уже недалеко, мы понимаем, что берег где-то рядом, и солдаты кинулись в воду. С берега застучали минометы… Крики, стоны, мат… Я хорошо плавала, я хотела хотя бы одного спасти… Хотя бы одного раненого…
Это же вода, а не земля — человек погибнет сразу. Вода… Слышу — кто-то рядом то вынырнет наверх, то опять под воду уйдет. Наверх — под воду. Я улучила момент, схватила его… Что-то холодное, скользкое… Я решила, что это раненый, а одежду с него сорвало взрывом. Потому, что я сама голая… В белье осталась… Темнотища. Глаз выколи. Вокруг: “Э-эх! Ай-я-я!” И мат…
Добралась я с ним как-то до берега… В небе как раз в этот миг вспыхнула ракета, и я увидела, что притянула на себе большую раненую рыбу. Рыба большая, с человеческий рост. Белуга… Она умирает… Я упала возле нее и заломила такой трехэтажный мат. Заплакала от обиды… И от того, что все страдают…”
* * *
“Выходили из окружения… Куда ни кинемся — везде немцы. Решаем: утром будем прорываться с боем. Все равно погибнем, так лучше погибнем достойно. В бою. У нас было три девушки. Они приходили ночью к каждому, кто мог… Не все, конечно, были способны. Нервы, сами понимаете. Такое дело… Каждый готовился умереть…
Вырвались утром единицы… Мало… Ну, человек семь, а было пятьдесят. Посекли немцы пулеметами… Я вспоминаю тех девчонок с благодарностью. Ни одной утром не нашел среди живых… Никогда не встретил…”
* * *
Из разговора с цензором:
[easy_ad_inject_1]
– Кто пойдет после таких книг воевать? Вы унижаете женщину примитивным натурализмом. Женщину-героиню. Развенчиваете. Делаете ее обыкновенной женщиной. Самкой. А они у нас — святые.
– Наш героизм стерильный, он не хочет считаться ни с физиологией, ни с биологией. Ему не веришь. А испытывался не только дух, но и тело. Материальная оболочка.
– Откуда у вас эти мысли? Чужие мысли. Не советские. Вы смеетесь над теми, кто в братских могилах. Ремарка начитались… У нас ремаркизм не пройдет. Советская женщина — не животное…
Ни в каком самом страшном фильме я не видела, как крысы уходят перед артобстрелом из города
* * *
“Кто-то нас выдал… Немцы узнали, где стоянка партизанского отряда. Оцепили лес и подходы к нему со всех сторон. Прятались мы в диких чащах, нас спасали болота, куда каратели не заходили. Трясина. И технику, и людей она затягивала намертво. По несколько дней, неделями мы стояли по горло в воде.
С нами была радистка, она недавно родила. Ребенок голодный… Просит грудь… Но мама сама голодная, молока нет, и ребенок плачет. Каратели рядом… С собаками… Собаки услышат, все погибнем. Вся группа — человек тридцать… Вам понятно?
Принимаем решение…
Никто не решается передать приказ командира, но мать сама догадывается. Опускает сверток с ребенком в воду и долго там держит… Ребенок больше не кричит… Ни звука… А мы не можем поднять глаза. Ни на мать, ни друг на друга…”
* * *
“Когда мы брали пленных, приводили в отряд… Их не расстреливали, слишком легкая смерть для них, мы закалывали их, как свиней, шомполами, резали по кусочкам. Я ходила на это смотреть… Ждала! Долго ждала того момента, когда от боли у них начнут лопаться глаза… Зрачки…
* * *
“Я не запомнила в войну ни кошек, ни собак, помню крыс. Большие… С желто-синими глазами… Их было видимо-невидимо. Когда я поправилась после ранения, из госпиталя меня направили назад в мою часть. Часть стояла в окопах под Сталинградом. Командир приказал: “Отведите ее в девичью землянку”. Я вошла в землянку и первым делом удивилась, что там нет никаких вещей. Пустые постели из хвойных веток, и все. Меня не предупредили… Я оставила в землянке свой рюкзак и вышла, когда вернулась через полчаса, рюкзак свой не нашла. Никаких следов вещей, ни расчески, ни карандаша.
Оказалось, что все мигом сожрали крысы… А утром мне показали обгрызенные руки у тяжелораненых…
Ни в каком самом страшном фильме я не видела, как крысы уходят перед артобстрелом из города. Это не в Сталинграде… Уже было под Вязьмой… Утром по городу шли стада крыс, они уходили в поля. Они чуяли смерть. Их были тысячи… Черные, серые… Люди в ужасе смотрели на это зловещее зрелище и жались к домам. И ровно в то время, когда они скрылись с наших глаз, начался обстрел. Налетели самолеты. Вместо домов и подвалов остался каменный песок…”
* * *
“Под Сталинградом было столько убитых, что лошади их уже не боялись. Обычно боятся. Лошадь никогда не наступит на мертвого человека. Своих убитых мы собрали, а немцы валялись всюду. Замерзшие… Ледяные… Я, шофер, возила ящики с артиллерийскими снарядами, я слышала, как под колесами трещали их черепа… Кости… И я была счастлива…”
* * *
Из разговора с цензором:
– Да, нам тяжело далась Победа, но вы должны искать героические примеры. Их сотни. А вы показываете грязь войны. Нижнее белье. У вас наша Победа страшная… Чего вы добиваетесь?
– Правды.
– А вы думаете, что правда – это то, что в жизни. То, что на улице. Под ногами. Для вас она такая низкая. Земная. Нет, правда – это то, о чем мы мечтаем. Какими мы хотим быть!
* * *
“Наступаем… Первые немецкие поселки… Мы — молодые. Сильные. Четыре года без женщин. В погребах — вино. Закуска. Ловили немецких девушек и…
[easy_ad_inject_1]
Десять человек насиловали одну… Женщин не хватало, население бежало от советской армии, брали юных. Девочек… Двенадцать-тринадцать лет… Если она плакала, били, что-нибудь заталкивали в рот. Ей больно, а нам смешно. Я сейчас не понимаю, как я мог… Мальчик из интеллигентной семьи… Но это был я…
Единственное, чего мы боялись, чтобы наши девушки об этом не узнали. Наши медсестры. Перед ними было стыдно…”
* * *
“Попали в окружение… Скитались по лесам, по болотам. Ели листья, ели кору деревьев. Какие-то корни. Нас было пятеро, один совсем мальчишка, только призвали в армию. Ночью мне сосед шепчет:
– Мальчишка полуживой, все равно умрет. Ты понимаешь…
– Ты о чем?
– Человеческое мясо съедобное. Мне один зэк рассказывал… Они из лагеря бежали через сибирский лес. Специально взяли с собой мальчишку… Так спаслись…
Ударить сил не хватило. Назавтра мы встретили партизан…”
Тетя Настя повесилась на черной яблоне в своем саду. А дети стояли возле нее и просили есть
* * *
“Партизаны днем приехали на конях в деревню. Вывели из дома старосту и его сына. Секли их по голове железными палками, пока они не упали. И на земле добивали. Я сидела у окна… Я все видела… Среди партизан был мой старший брат… Когда он вошел в наш дом и хотел меня обнять: “Сестренка!!”, – я закричала: “Не подходи! Не подходи! Ты – убийца!”. А потом онемела. Месяц не разговаривала. Брат погиб… А что было бы, останься он жив? И если бы домой вернулся…”
* * *
“Утром каратели подожгли нашу деревню… Спаслись только те люди, которые убежали в лес. Убежали без ничего, с пустыми руками, даже хлеба с собой не взяли. Ни яиц, ни сала. Ночью тетя Настя, наша соседка, била свою девочку, потому что та все время плакала. С тетей Настей было пятеро ее детей. Юлечка, моя подружка, сама слабенькая. Она всегда болела… И четыре мальчика, все маленькие, и все тоже просили есть. И тетя Настя сошла с ума: “У-у-у… У-у-у…” А ночью я услышала… Юлечка просила: “Мамочка, ты меня не топи. Я не буду… Я больше есточки просить у тебя не буду. Не буду…”.
Утром Юлечки я уже не увидела… Никто ее не нашел… Тетя Настя… Когда мы вернулись в деревню на угольки… Деревня сгорела… Тетя Настя повесилась на черной яблоне в своем саду. А дети стояли возле нее и просили есть…”.
* * *
Из разговора с цензором:
– Это – ложь! Это клевета на нашего солдата, освободившего пол-Европы. На наших партизан. На наш народ-герой. Нам не нужна ваша маленькая история, нам нужна большая история. История Победы. Вы никого не любите! Вы не любите наши великие идеи. Идеи Маркса и Ленина.
– Да, я не люблю великие идеи. Я люблю маленького человека…
Маленький мальчик выбежал к нам откуда-то из-под земли и кричал: “Убейте мою мамку, она немца любила!”
Из того, что выбросила я сама
“Нас окружили… С нами политрук Лунин… Он зачитал приказ, что советские солдаты врагу не сдаются. У нас, как сказал товарищ Сталин, пленных нет, а есть предатели. Ребята достали пистолеты… Политрук приказал: “Не надо. Живите, хлопцы, вы — молодые”. А сам застрелился…
[easy_ad_inject_1]
А когда мы вернулись, мы уже наступали… Помню маленького мальчика. Он выбежал к нам откуда-то из-под земли, из погреба, и кричал: “Убейте мою мамку… Убейте! Она немца любила…” У него были круглые от страха глаза. За ним бежала черная старуха. Вся в черном. Бежала и крестилась: “Не слушайте дитя. Дитя сбожеволило…”
* * *
“Вызвали меня в школу… Со мной разговаривала учительница, вернувшаяся из эвакуации:
– Я хочу перевести вашего сына в другой класс. В моем классе – самые лучшие ученики.
– Но у моего сына одни “пятерки”.
– Это не важно. Мальчик жил под немцами.
– Да, нам было трудно.
– Я не об этом. Все, кто был в оккупации… Эти люди под подозрением. Вот и вы…
– Что? Я не понимаю…
– Мы не уверены в его правильном развитии. Вот он заикается…
– Я знаю. Это у него от страха. Его избил немецкий офицер, который жил у нас на квартире.
– Вот видите… Сами признаетесь… Вы жили рядом с врагом…
– А кто этого врага допустил до самой Москвы? Кто нас здесь оставил с нашими детьми?
Со мной – истерика… Два дня боялась, что учительница донесет на меня. Но она оставила сына в своем классе…”
Вернулась в деревню с двумя орденами Славы и медалями, а мать выгнала меня – четыре года была на фронте, с мужчинами
* * *
“Днем мы боялись немцев и полицаев, а ночью — партизан. У меня последнюю коровку партизаны забрали, остался у нас один кот. Партизаны голодные, злые. Повели мою коровку, а я – за ними… Километров десять шла. Молила – отдайте. Трое детей в хате ждали… Попробуй найди в войну хорошего человека…
Свой на своего шел. Дети кулаков вернулись из ссылки. Родители их погибли, и они служили немецкой власти. Мстили. Один застрелил в хате старого учителя. Нашего соседа. Тот когда-то донес на его отца, раскулачивал. Был ярый коммунист.
Немцы сначала распустили колхозы, дали людям землю. Люди вздохнули после Сталина. Мы платили оброк… Аккуратно платили… А потом стали нас жечь. Нас и дома наши. Скотину угоняли, а людей жгли.
Ой, доченька, я слов боюсь. Слова страшные… Я добром спасалась, никому не хотела зла. Всех жалела…”
* * *
“Я до Берлина с армией дошла…
[easy_ad_inject_1]
Вернулась в свою деревню с двумя орденами Славы и медалями. Пожила три дня, а на четвертый мама поднимает меня с постели и говорит: “Доченька, я тебе собрала узелок. Уходи… Уходи… У тебя еще две младшие сестры растут. Кто их замуж возьмет? Все знают, что ты четыре года была на фронте, с мужчинами…”
Не трогайте мою душу. Напишите, как другие, о моих наградах…”
* * *
“На войне как на войне. Это вам не театр…
Выстроили на поляне отряд, мы стали кольцом. А посередине — Миша К. и Коля М., наши ребята. Миша был смелый разведчик, на гармошке играл. Никто лучше Коли не пел…
Приговор читали долго: в такой-то деревне потребовали две бутылки самогона, а ночью… двух девочек… А в такой-то деревне… У крестьянина… забрали пальто и швейную машинку, которую тут же пропили… У соседей… Приговариваются к расстрелу…
Кто будет расстреливать? Отряд молчит… Кто? Молчим… Командир сам привел приговор в исполнение…”
После войны боялась долго рожать. Родила, когда успокоилась. Через семь лет
* * *
“Я была пулеметчицей. Я столько убила…
После войны боялась долго рожать. Родила, когда успокоилась. Через семь лет…
Но я до сих пор ничего не простила. И не прощу… Я радовалась, когда видела пленных немцев. Я радовалась, что на них жалко было смотреть: на ногах портянки вместо сапог, на голове портянки… Их ведут через деревню, они просят: “Мать, дай хлэба… Хлэба…” Меня поражало, что крестьяне выходили из хат и давали им, кто кусок хлеба, кто картошину. Мальчишки бежали за колонной и бросали камни… А женщины плакали…
Мне кажется, что я прожила две жизни: одну — мужскую, вторую — женскую…”
* * *
“После войны… После войны человеческая жизнь ничего не стоила. Дам один пример… Еду после работы в автобусе, вдруг начались крики: “Держите вора! Держите вора! Моя сумочка…” Автобус остановился… Сразу – толкучка. Молодой офицер выводит на улицу мальчишку, кладет его руку себе на колено и – бах! ломает ее пополам. Вскакивает назад… И мы едем… Никто не заступился за мальчишку, не позвал милиционера. Не вызвали врача. А у офицера вся грудь в боевых наградах… Я стала выходить на своей остановке, он соскочил и подал мне руку: “Проходите, девушка…” Такой галантный…Эх, да это еще война… Все — военные люди…”
* * *
“Пришла Красная армия… Нам разрешили раскапывать могилы, где наших людей постреляли. По нашим обычаям надо быть в белом — в белом платке, в белой сорочке. Люди шли с деревень все в белом и с белыми простынями… С белыми вышитыми полотенцами…
Копали… Кто что нашел-признал, то и забрал. Кто руку на тачке везет, кто на подводе голову… Человек долго целый в земле не лежит, они все перемешались друг с другом. С землей…
Я сестру не нашла, показалось мне, что один кусочек платья – это ее, что-то знакомое… Дед тоже сказал – заберем, будет что хоронить. Тот кусочек платья мы в гробик и положили…
На отца получили бумажку “пропал без вести”. Другие что-то получали за тех, кто погиб, а нас с мамой в сельсовете напугали: “Вам никакой помощи не положено. А, может, он живет припеваючи с немецкой фрау. Враг народа”.
Еще война не кончилась, а эшелоны уже пошли в Магадан. Эшелоны с победителями.
Я стала искать отца при Хрущеве. Через сорок лет. Ответили мне при Горбачеве: “В списках не значится…” Но откликнулся его однополчанин, и я узнала, что погиб отец геройски. Под Могилевом бросился с гранатой под танк…
Жаль, что моя мама не дожила до этой вести. Она умерла с клеймом жены врага народа. Предателя. И таких, как она, было много. Не дожила она… Я сходила к ней на могилку с письмом. Прочитала…”
[easy_ad_inject_1]
* * *
“Многие из нас верили… Мы думали, что после войны все изменится… Сталин поверит своему народу. Но еще война не кончилась, а эшелоны уже пошли в Магадан. Эшелоны с победителями… Арестовали тех, кто был в плену, выжил в немецких лагерях, кого увезли немцы на работу — всех, кто видел Европу. Мог рассказать, как там живет народ. Без коммунистов. Какие там дома и какие дороги. О том, что нигде нет колхозов…
После Победы все замолчали. Молчали и боялись, как до войны…”
* * *
“Мы уходим… А кто там следом?
Я – учитель истории… На моей памяти учебник истории переписывали три раза. Я учила по трем разным учебникам… Что после нас останется? Спросите нас, пока мы живы. Не придумывайте потом нас. Спросите…
Знаете, как трудно убить человека. Я работала в подполье. Через полгода получила задание — устроиться официанткой в офицерскую столовую… Молодая, красивая… Меня взяли. Я должна была насыпать яд в котел супа и в тот же день уйти к партизанам. А уже я к ним привыкла, они враги, но каждый день ты их видишь, они тебе говорят: “Данке шон… Данке шон…” Это – трудно…