Он закрыл лицо ладонями, потом все-таки убрал руки, посмотрел на меня.
— Это Валерия все придумала, — заговорил он быстро, сбиваясь. — Она давила, она меня накручивала. Ты же знаешь, какая она. Она все время говорила, что вы нас держите в клетке, что деньги — ваши, что вы все решаете.
Он торопливо говорил, оправдываясь.
— Я… я был в долгах, мама. Больших. Там полмиллиона, потом больше. Я связался с людьми, с плохими. Они угрожали мне, ей, говорили, что если я не верну…
— Ты не понимаешь, я очень хорошо понимаю, — сказала я. — Ты был в долгах. Ты боялся. Это все верно. Только вот знаешь, что я не понимаю: как из «я боюсь» у тебя получилось «давай-ка отравим маму»?
Он замолчал. Поджал губы, плечи затряслись.
— Она, — тихо начал он, — она говорила, что это единственный выход. Что вы все равно когда-нибудь умрете, что это просто приблизить неизбежное. Что так даже лучше: быстро, без мучений. Что мы спасем себя, спасем будущего ребенка, а ты… ты даже не поймешь, что случилось.
— И ты ей поверил, — сказала я. — Потому что так было удобнее, чем прийти и честно сказать нам: «я в грязи, помогите».
Он сжал кулаки.
— Вы бы меня уничтожили. Вы всегда были идеальными. У вас все получалось. А я… я был «твой мальчик», который опять ошибся. Я не мог к вам прийти и сказать, что проиграл миллионы в этих чертовых криптоштуках, что должен бандитам.
Он зло хмыкнул.
— Вы же даже миллион, который вам достался от дедушки, просто отдали каким-то фондам, не спросив меня.
— Вот мы и дошли до настоящего, — тихо сказала я. — Все уперлось в тот миллион.
Он поднял глаза:
— Это была моя наследственная доля.
— Нет, Максим, — спокойно ответила я. — Это была наследственная доля твоего отца. Мы с ним вместе решили часть отдать на благотворительность. Ты тогда взрослый уже был, тебе под 40, со своей работой, зарплатой. Мы не обязаны были отчитываться перед тобой за каждую копейку.
— Но это… — он запнулся. — Но это были семейные деньги.
— Семейные — не значит твои, — ответила я. — И даже если бы мы каждый день бросали их в печку, это не давало тебе права решать, когда я должна умереть.
Он замолчал, тяжело дыша.
— Я… я знаю, что монстр, — выдохнул он наконец. — Я сижу здесь и понимаю, что… что нет этому никакого оправдания. Но я тебе клянусь, — он вскинул голову, — я все это время любил тебя. Правда. Любил. Просто этого оказалось мало. Любовь не закрывала мои долги, не делала меня тем, кем я хотел быть. Я хотел всего. Сразу. Хотел не ждать, не работать еще 10–20 лет. Хотел, чтобы меня уважали, как вас уважают, но без ваших лет труда. Я хотел…
Он замолчал, глядя на свои наручники.
— Хотел всего, — закончила я за него. — И ради этого был готов пожертвовать всем. В том числе мной.
Он опустил голову.
— Наверное, да, — прошептал он. — Наверное, да.
Мы молчали. В этой тишине слышно было даже, как камера тихонько щелкнула фокусом сверху.
— Ты пойдешь в тюрьму, Максим, — спокойно сказала я. — На долгий срок. И я буду добиваться, чтобы он был максимально возможный. Потому что ты не оступился в один импульсивный момент. Ты месяцами планировал. Читал про яды, переписывался. Выбирал день. Ты сидел за моим столом и ждал, когда я выпью.
Он зажмурился, слезы потекли по щекам.
— Я заслужил, — выдохнул он. — Я понимаю. Любой срок, любой. Я… я просто прошу: не отрекайся от меня. Пожалуйста. Мне страшно думать, что у меня вообще никого не останется. Что… что ты меня возненавидишь навсегда.
Я посмотрела на него долго, очень долго. В голове одна за другой всплывали сцены: маленький Максим в песочнице, Максим с рюкзаком в первый класс, Максим с букетом на выпускном, Максим с первым автомобилем, Максим, который приносил мне цветы в день рождения. И этот же Максим, который обсуждал по телефону, сколько минут пройдет до того, как «старуха» начнет умирать.
— Ты уже остался один, — медленно произнесла я. — В тот момент, когда решил, что деньги важнее моей жизни.
Он дернулся как от пощечины.
— Я всю жизнь считала, что между матерью и ребенком есть что-то неразрывное, — продолжала я. — Что, что бы ни случилось, есть грань, которую ребенок никогда не переступит. Ты ее не просто переступил, ты ее перепрыгнул с разбега.
Я вдохнула.
— Я больше не чувствую, что ты мне сын.
— Мама, — прошептал он. — Не говори так, пожалуйста…
— Я буду приходить на суд, — сказала я. — Буду давать показания. Буду говорить правду. И еще: все, что у нас с отцом есть, мы завещаем фонду, который помогает пожилым людям, пострадавшим от мошенников и от своих же родственников. Ты не получишь ни копейки.
Он словно осел на стуле еще ниже.
— Ты можешь раскаиваться, можешь ходить к тюремному психологу, можешь менять свою жизнь, если захочешь, — добавила я. — Это уже твоя дорога. Но в мою жизнь ты больше не вернешься.
Я поднялась.
— Люда, — тихо позвал Роберт, но я лишь махнула рукой: мол, не вмешивайся.
— Мама! — вскрикнул Максим, вскакивая, насколько позволяли наручники. — Мама, не уходи! Я буду каждый день молиться, я изменюсь, я… я стану другим! Только не бросай меня, прошу!
Конвойный положил ему руку на плечо:..
