— Спокойнее. Не надо.
Он пытался тянуться ко мне через стол, но наручники звенели, не давая. Лицо было все мокрое от слез, голос сорвался на сиплый крик.
— Мама, прости! Одну попытку еще дай! Я умоляю! Мам, я люблю тебя!
Я стояла у двери и чувствовала, как внутри все разрывается на куски. Каждый его крик бил по мне как молоток. А потом я вдруг очень ясно поняла: если сейчас обернусь, подойду, возьму его за руки, все, что я сделала до этого момента, все, что пережила, все, что отстояла, пойдет прахом.
Я глубоко вдохнула, взялась за холодную ручку двери и, не оглядываясь, сказала:
— Прощай, Максим.
И вышла, оставив за спиной его крики, звон наручников и гул камеры, которая записывала каждое наше слово.
Шесть месяцев после того дня, когда я закрыла за собой дверь камеры и оставила Максима кричать «Мама, не уходи», начался суд. За это время я научилась просыпаться без того, чтобы первое, что всплывало в голове, были слова «Яд», «Старуха», «Две недели» и «Деньги будут у нас». Но стоило подъехать к суду, увидеть толпу журналистов, телекамеры, какие-то любопытные лица, все вернулось разом. На всех заголовках кричали одно и то же: «Сын с женой», «Пытались отравить мать ради наследства», «Дело Тарасовых», «Семейная драма» или «Холодный расчет».
Я шла по ступенькам, держась за руку Роберта, и чувствовала себя не человеком, а персонажем чужого сериала. Только это был не сериал. Это была моя жизнь. В зале было душно и шумно. Первые ряды заняты журналистами, дальше — просто любопытные, студенты-юристы, какие-то заинтересованные граждане. На нас многие оборачивались, кто-то шептался, кто-то смотрел с жалостью, кто-то с тем самым любопытством, с каким люди читают криминальную хронику за завтраком.
Мы с Робертом сели на лавку для потерпевших. Рядом — Андрей Николаевич Орлов, наш адвокат. Спокоен, собран. С толстой папкой на коленях. Я ловила себя на мысли, что держусь на ногах только благодаря тому, что он рядом. Как-то сразу становилось понятнее, что мир не окончательно сошел с ума.
Ввели Максима и Валерию.
Максим. Сын постарел за эти месяцы еще сильнее. Плечи опущены, лицо осунувшееся, волосы уже с проседью на висках. В серой тюремной робе, в наручниках — мой мальчик, которому я когда-то завязывала шнурки на ботинках. Он поднял глаза, увидел меня и тут же отвел взгляд.
Валерия держалась гораздо ровнее. Волосы убраны, строгий костюм, минимум косметики — классический образ пострадавшей женщины, чему ее адвокат, наверное, отдельно учил. Но руки у нее дрожали. Я это увидела и, как ни странно, не почувствовала ни малейшего удовлетворения. Только усталость.
— Встать, суд идет.
Зашел судья Карпов — мужчина лет шестидесяти, сухой, внимательный. Посмотрел по залу, чуть поморщился от количества публики.
— Объявляется рассмотрение уголовного дела по обвинению граждан Тарасова Максима Робертовича и Родионовой Валерии Андреевны, — зачитывал он, — в покушении на убийство, совершенном по предварительному сговору, из корыстных побуждений, а также гражданки Родионовой в убийстве, совершенном ранее при сходных обстоятельствах.
Он повернулся к ним.
— Подсудимый Тарасов, ваша позиция? Признаете вину?
Максим поднялся, держась за стол, чтобы не упасть.
— Признаю, ваша честь, — хрипло сказал он. — Но прошу учесть: я был под влиянием, меня… мной манипулировали.
Юристы это называют «частичным признанием», но по сути это было: «да, но я все равно хороший». Я лишь закрыла глаза на секунду.
— Подсудимая Родионова?
Валерия поднялась, подняла подбородок.
— Вину не признаю. Меня заставили. Максим угрожал мне и моим близким, использовал старые истории, чтобы меня сломать.
Ну вот, началось. Каждый спасает свою шкуру как умеет.
Речь прокурора я запомнила почти дословно.
— Уважаемый суд, уважаемые присяжные, — начал он, высокий мужчина с громким голосом. — Перед вами не семейная ссора, не какой-то всплеск аффекта, а аккуратно спланированное, холодное покушение на убийство. Не один день, не одна неделя. Месяцы переписки, расчетов, поиска яда, выбора момента.
На экране за его спиной высветились скриншоты из переписки. Те самые фразы, которые я уже знала почти наизусть: «Порошок будет в ее напитке. Без вкуса и запаха. Через 10–15 минут начнутся симптомы, будет выглядеть как обычный инфаркт. У нее же проблемы с сердцем, никто не заподозрит. Вызову скорую, буду держать ее за руку, все поверят, что я убитый горем сын».
Присяжные смотрели то на экран, то на Максима, то на меня.
— Обратите внимание, — говорил прокурор, — ни одной фразы сомнения, ни одной попытки остановиться. Вот, — он перелистнул. — Обсуждение суммы: «через 2 недели у нас будет доступ к 150 миллионам». Вот план дальнейших действий: «отец останется один, мы его обработаем, он перепишет все на меня»…
