Я глубоко вдохнула.
— Знаете, — сказала, — я до сих пор иногда просыпаюсь и думаю: может, мне все это приснилось? Максим был обычным ребенком. Не ангел, не демон. Живой. В младшей школе — свой в доску, в старших классах — да, тяжелый, вспыльчивый, с характером, как у отца, — усмехнулась я, глянув на Роберта. — Но я бы никогда не подумала, что дойдет до такого.
Я рассказала коротко, как мы его растили, как старались дать лучшее, как порой перегибали палку с ожиданиями, как он болел амбициями и сравнениями.
— Мы не были идеальными родителями, — честно призналась я. — Ошибались. Наверное, где-то давили, где-то недосмотрели. Но… — я посмотрела на присяжных, — даже худшая мать не заслуживает того, чтобы сын с женой обсуждали, сколько минут ей нужно, чтобы начать умирать после стакана с ядом.
В зале стало очень тихо.
— Вы чувствуете свою вину? — спросила меня адвокат Максима, молодая женщина с усталыми глазами.
— Как мать — да, — ответила я. — Вина родителя, что не разглядел, не остановил вовремя. Но вина родителя — это одно, а уголовная вина — совсем другое. Я не ставила перед сыном задачу: убей меня ради денег. Он эту грань перешел сам.
Потом меня спросили, что я чувствую к нему сейчас. Я посмотрела на Максима. Он сидел, не поднимая головы, слезы катились по щекам.
— Знаете, — сказала, — раньше я думала, что любовь матери — это что-то святое, что не умирает никогда. Сейчас понимаю: чувство остается, а вот доверия — нет. Я не знаю, смогу ли когда-то относиться к нему как к сыну. Но я точно знаю: даже к собственному ребенку нельзя относиться как к Богу. Он такой же человек, как и все, со своим выбором и последствиями.
Я сказала это и почувствовала, как будто камень лег на место. Не полегчало. Но стало ровнее внутри.
Присяжные удалились на совещание. Восемь часов мы с Робертом сидели в коридоре. Кофе из автомата, скамейка, бегущие туда-сюда адвокаты. Журналисты подходили, что-то спрашивали, но Андрей Николаевич всех отстранял. Я просто смотрела в одну точку на стене и думала только о том, что скоро это все хоть в одной части закончится. Не жизнь, но дело.
Когда нас снова позвали в зал, колени дрожали так, что я едва не споткнулась. Присяжные вынесли вердикт. Объявил судья. Старшина присяжных, мужчина лет пятидесяти, поднялся:
— По вопросу о виновности гражданина Тарасова Максима Робертовича — признать виновным. По вопросу о виновности гражданки Родионовой Валерии Андреевны в покушении на убийство — признать виновной. По вопросу о виновности гражданки Родионовой в убийстве гражданина Костина — признать виновной.
У меня перехватило дыхание. Это не было радостью. Это было как если бы тебе подтвердили диагноз, который ты и так уже знал.
Через неделю судья озвучил приговор.
— Родионова Валерия Андреевна, — зачитывал он, — по совокупности преступлений назначить наказание в виде двадцати пяти лет лишения свободы за убийство, пятнадцати лет — за покушение на убийство. Окончательно: сорок лет лишения свободы в колонии общего режима.
Сорок лет. По сути, до конца ее жизни.
— Тарасов Максим Робертович, — продолжал судья, — за покушение на убийство, совершенное по предварительному сговору, с использованием заведомо опасного способа, с учетом признания вины, но без признания смягчающих обстоятельств: восемнадцать лет лишения свободы.
Максим дернулся, как будто его ударили током. Восемнадцать лет. Ему было сорок. Выйдет под шестьдесят.
Соучастник Борис. Судья зачитал еще восемь лет для него, но я уже почти не слышала.
Когда молоток ударил в последний раз, у меня в груди не зазвучал оркестр. Просто на секунду стало тихо. Настолько тихо, что я услышала, как стучит собственное сердце. Живое сердце. Тот самый орган, который они хотели остановить порошком в стакане с соком.
Год спустя после приговора я впервые по-настоящему отпраздновала свои шестьдесят пять. Нет, возраст, конечно, никто назад не открутит, календарь свое отмеряет как хочет. Но для меня «тем самым шестьдесят пятым» стал не тот день, когда меня чуть не убили на празднике, а этот: тихий вечер в новой квартире, в узком кругу тех, кто остался.
Мы продали бизнес. Ни Роберт, ни я уже не могли ходить в офис, где каждая комната напоминала о Максиме: его стол, его кабинет, его любимая кружка. Продали и старую огромную квартиру — ту самую, где стоял тот злосчастный стол, где Валерия сыпала яд. Купили поменьше в старом столичном районе, с видами не на небоскребы, а на обычные дворики с деревьями и старыми лавочками. Там по вечерам гуляли бабушки, спорили о пенсиях и сериалах, подростки катались на самокатах. Живая, нормальная жизнь.
Мы с Робертом переписали завещание. Все, что было заработано за сорок с лишним лет, теперь записано Фонду помощи пожилым людям, ставшим жертвами мошенников и преступлений родственников. Андрей Николаевич помог все оформить так, чтобы никто потом не смог оспорить.
— Ты уверена? — спросил тогда Роберт. — Может, хоть что-то ему оставить?
— Нет, — ответила я. — Жизнь мы ему уже оставили. Этого достаточно.
В тот вечер на моем дне рождения было, может, человек десять. Доктор Орлов с женой, Марат с супругой, пара старых друзей, двое дальних родственников, которые не отвернулись, когда на нас обрушился весь этот шум.
— Ну что, юбилярша, — улыбнулся Марат, поднимая бокал. — С официальными шестьюдесятью пятью. На этот раз без сюрпризов.
— И с настоящим началом новой жизни, — добавил Андрей Николаевич.
Я улыбнулась. Я не чувствовала себя обновленной, я чувствовала себя потрепанной, но стоящей на ногах. И это, знаете, в нашем возрасте уже немало.
Кто-то в какой-то момент осторожно спросил:..
