— Люда, от Максима новости есть?
Я кивнула:
— Письма приходят. Раз в месяц примерно. Шесть уже лежат в тумбочке.
— Ты их читаешь? — тихо спросила жена Орлова.
— Читаю, — честно ответила я. — Не отвечаю, но читаю.
Первое пришло через три месяца после приговора. Тогда почта еще даже не успела нормально наладиться с колонией, конверт был помятый, с какими-то штампами. «Мама, я прошу прощения каждый день. Я хожу на занятия к психологу. Я понимаю, как был неправ. Если когда-нибудь сможешь…» Дальше все одно и то же. Прости, дай шанс, ты — все, что у меня есть. Они все похожи. И каждое письмо я читаю, откладываю и сижу молча, пока выровняется дыхание.
— Ты его навещала? — осторожно спросил Роберт.
Я вздохнула.
— Один раз. Два месяца назад.
Все замолчали.
— И как? — спросил Марат.
— Плохо, — сказала я честно. — Но правильно.
Я рассказала, как поехала одна, без Роберта, как долго стояла у проходной, думая, не развернуться ли назад. Как в этой комнате для свиданий увидела его, еще более постаревшего, с каким-то пустым взглядом. Как он опять просил прощения, говорил про психотерапию, про Бога, про то, что осознал.
— Ты ему поверила? — спросили меня.
Я пожала плечами.
— Я не следователь, не судья и не психиатр. Может, где-то он и правда понял, что натворил. А может, просто учится говорить правильные слова. Я решила, что мне не нужно это разгадывать.
Я замолчала, подбирая формулировку.
— Я буду жить дальше независимо от того, искренен он там или нет. Прощать — это не значит снова пускать в свою жизнь. Я уже простила его настолько, насколько могу, для себя. Чтобы не сгореть в этой злости. Но жить с ним бок о бок никогда больше не буду. Вот и все.
Роберт взял меня за руку.
— Для меня это и есть настоящее прощение. Не святое, не книжное, а человеческое.
Поздно вечером, когда гости разошлись и в квартире остались только мы двое, мы вышли на балкон. Небо над столицей было серо-фиолетовым, с редкими звездами сквозь городской свет. Внизу кто-то смеялся, где-то хлопнула дверь подъезда, во дворе гавкнула собака. Обычная жизнь, которая продолжается, как будто никаких громких дел, судов и приговоров не было.
— Жалеешь? — спросил меня Роберт. — О том, что подали заявление, довели до конца, не спасали?
Я подумала.
— Честно? Нет, — ответила. — Если бы мы тогда промолчали, меня бы уже не было. А после меня, скорее всего, тебя тоже. Тут не про «мама сдала сына». Тут про «человек защищал свою жизнь».
Я усмехнулась.
— Вот только если бы мне кто-то в 30 лет сказал, что в 65 я буду говорить такое про собственного ребенка, я бы покрутила пальцем у виска.
Телефон завибрировал. Номер незнакомый, но с подписью из мессенджера: «Каролина, дочь Эдуарда».
«Людмила, — было там написано, — я хотела еще раз сказать вам спасибо. 9 лет наша семья жила с ощущением, что моего отца просто списали. Нас называли параноиками, жадными родственниками, которые не могут смириться с несчастным случаем. Благодаря вам дело подняли, провели экспертизу, и теперь мы хотя бы знаем правду. Папа получил то, чего не было при жизни: справедливость. Спасибо, что не испугались».
Я постояла с телефоном в руке, потом написала в ответ коротко:
«Это не храбрость. Это отчаяние, которому я не дала превратить меня в жертву. Пусть ваш отец будет спокоен. Берегите себя».
Отправила, убрала телефон в карман.
— Кто это? — спросил Роберт.
— Дочка того, первого мужа Валерии, — ответила я. — Благодарит.
— И что чувствуешь?
Он посмотрел внимательно.
— Чувствую, — сказала я после паузы, — что мы, может, и не сделали мир лучше, но хотя бы не дали ему стать еще чуть-чуть хуже.
Он обнял меня за плечи. Я прислонилась к нему и вдруг поймала себя на простой мысли: я жива. Не в заголовке, не в деле, а вот — в этот момент, на этом балконе.
Это не история про героизм. Это обычная история про стареющую женщину, которая в какой-то момент поняла, что родные люди могут оказаться опаснее любых чужих, и выбрала не молчать.
Что я вынесла из всего этого? Что семья — это не икона на стене. Если с вами плохо обращаются, если вами пользуются, если вас хотят убрать ради денег, никаких «но он же сын», «но она же невестка» быть не должно. Паспорта, свидетельства о рождении и красивые слова не дают никому права на вашу жизнь. Что любить ребенка — не значит закрывать глаза на преступления. Что в 60, в 70 и даже позже можно начать заново: продать лишнее, сменить квартиру, переписать завещание, найти новых людей, с которыми не стыдно сидеть за одним столом.
И еще одно. Прощение — это не обязанность. Никто не имеет права требовать от вас простить и забыть. Иногда максимум, на который ты способен, — это не желать человеку зла и просто идти своей дорогой, не пуская его обратно. И этого достаточно.
Я не знаю, доживу ли до того дня, когда во мне окончательно не будет боли от его имени. Но точно знаю одно: пока я дышу, у меня есть право защищать себя, выбирать, с кем рядом жить, и начинать заново, даже если все вокруг развалилось.
Меня зовут Людмила, мне 65, и это была моя история. Не о том, как меня чуть не убили, а о том, как я все-таки выбрала жить. Берегите себя. И не бойтесь выбирать себя, даже если против вас оказывается собственная семья.
