Муж проснулся раньше меня, тихо собрал чемодан. Через полчаса на мой телефон пришло фото: он в самолете целует нашу помощницу. Снимок подписал: «Прощай, мымра. Оставляю тебя ни с чем».
Я лишь ухмыльнулась. Он не догадывался, что пятнадцать минут назад я совершила один звонок.
Комната тонула в предрассветной синеве. Сквозь щель в шторах, падая на спящую женщину, пробивалось тонкое лезвие света. Она не видела, как муж осторожно, сантиметр за сантиметром, приподнял тяжелое одеяло и поставил босые ноги на прохладный паркет. Он замер, прислушиваясь к ее дыханию — ровному, глубокому. Затем, двигаясь с непривычной для его грузной фигуры ловкостью, начал одеваться. Не включил свет.
Штаны, свитер — все лежало на стуле, приготовленное с вечера. Его пальцы, толстые и неловкие, с трудом застегивали пуговицы. Он боялся дышать, страх стучал в висках, смешиваясь с пьянящим чувством скорой свободы.
«Хоть бы не проснулась, хоть бы не проснулась», — судорожно повторял про себя мужчина.
Она лежала на боку, лицом к его пустой половине кровати. Ее рука все еще покоилась на его подушке, в том месте, где несколько часов назад лежала его голова. Он смотрел на нее, на знакомый профиль, на седые пряди у виска, выбившиеся из-под края подушки. На мгновение его лицо исказила гримаса чего-то, похожего на жалость, но он тут же отогнал ее. Жалость была роскошью, которую он не мог себе позволить. Не сейчас, когда-нибудь потом.
Он на цыпочках вышел в коридор, притворил дверь. Щелчок замка прозвучал для него пушечным выстрелом. В прихожей стоял его старый, потертый чемодан, уже полностью упакованный. Он не стал его проверять. Взял со столика ключи от машины. Его пальцы скользнули по холодному металлу, и он почувствовал прилив адреналина. Все почти готово.
Он не оглянулся, выходя из квартиры. Уверен ли он в своем решении? Может быть, он совершает ошибку? Неприятное предчувствие никак не хотело его отпускать.
— Я все делаю правильно, — сказал он шепотом. — С ней все давно кончено. Пусть доживает свой век одна, а я заслуживаю лучшего. Надоело мне это все, быт. Лицо ее глупое, сама виновата, запустила себя. Так, главное — не оборачиваться.
Мужчина решительно направился вниз по лестнице. В квартире воцарилась мертвая тишина.
Она лежала с открытыми глазами, глядя в потолок. Она проснулась не от щелчка замка. Она проснулась от того, что его дыхание изменилось. Оно стало напряженным, обманчивым. Она почувствовала это еще во сне, каким-то древним, обострившимся чутьем. Она не шевельнулась, когда он одевался. Слушала каждый шорох, каждый сдавленный вздох. Ее сердце не заколотилось в панике. Оно, наоборот, замерло, превратилось в тяжелый, холодный камень где-то в глубине груди.
Так и есть. Настал этот день.
Она медленно села на кровати. Ноги были ватными. Комната плыла в сером утреннем свете. Она провела рукой по его подушке, которая была холодной и пустой. Как и все последние годы.
Она встала и подошла к окну, раздвинула шторы. Внизу, у подъезда, стояла его машина. Из подъезда вышел он с чемоданом в руке. Бросил его на заднее сиденье. Его движения были резкими, порывистыми, полными торжествующей спешки. Он даже не поднял голову, не посмотрел на их окно в последний раз. Машина рванула с места и растворилась в утренних сумерках.
Она не плакала. Она стояла у окна, обняв себя за плечи, и смотрела на пустое место у тротуара. Сколько она ждала этого? Месяц, год, пятнадцать лет? Она давно перестала считать дни, когда в их доме умерла теплота. Остались только привычка, долг и тихая, неприметная жизнь, как выцветшие обои.
Она прошла в кухню, включила свет. Яркий, режущий. Поставила чайник. Руки не дрожали. Мысли были кристально чистыми. Она действовала на автомате, пока чайник закипал с тихим свистом. Разлила заварку по чашкам. Его и свою. Старая привычка.
Она посмотрела на его чашку — толстую, глиняную, которую он так любил. Взяла ее и с силой швырнула в раковину. Осколки со звоном разлетелись по белой эмали. Она смотрела на них, и первая живая эмоция наконец шевельнулась в ее груди. Не боль, а злоба. Не горечь, а гнев. Тихий, холодный, копившийся годами…
