Спустя 20 лет я приехала в дом сестры, который я ей подарила. Но я увидела ее сидящей в углу прихожей, на жестком деревянном ящике. Она была в старых вещах, а мой сын проходил мимо нее, словно она была пустым местом, и говорил гостям: «Это наша сумасшедшая помощница».
Я не стала кричать, я сделала шаг вперед, и все замерли.
— Точно здесь, бабушка? — спросил таксист, молодой парень с усталыми глазами, покосившись на меня в зеркало заднего вида, притормаживая у высоких кованых ворот. — Вид у дома богатый, а вы… Ну, вы уверены, что вас тут ждут?
Я не обиделась. На мне было простое серое пальто, купленное на рынке перед отъездом, и стоптанные ботинки, которые видели грязь куда чаще, чем асфальт. 20 летв дали от дома. 20 лет, вычеркнутых из жизни ради того, чтобы здесь, в мягком климате, моя семья ни в чем не нуждалась. Мое лицо обветрилось, кожа стала жесткой, как пергамент, а в волосах не осталось ни одной темной пряди, только сплошное серебро. Для этого парня я была просто старушкой, которая, возможно, перепутала адрес.
— Здесь, сынок. Точно здесь, — ответила я.
Голос мой звучал хрипловато, непривычно для самой себя после долгих дней молчания в дороге. Я расплатилась, добавив щедрые чаевые, от которых у парня округлились глаза, и вышла на гравийную дорожку.
Воздух здесь был другой. Сладкий. Пахло прелой листвой, сыростью и дымком. В легких, привыкших к колючему морозному кислороду шахтерских городков, этот воздух казался густым, как кисель. Усадьба «Вереск». Мой подарок. Мое искупление. Дом стоял в глубине сада, огромный, кирпичный, с резными наличниками, напоминающими кружево. Я помнила его другим: тихим, заброшенным, когда я только оформляла покупку двадцать лет назад.
Теперь же окна первого этажа сияли золотым электрическим светом, и даже от ворот я слышала гул голосов и звон посуды. Вечеринка. Я не предупреждала о приезде. Мне хотелось увидеть их лица, когда я войду. Я представляла, как моя сестра, Евлалия, всплеснет руками, уронит вязание и бросится ко мне, прижимаясь мягкой щекой к моему плечу. Представляла, как мой сын, Герасим, уже взрослый мужчина, степенно поцелует меня и скажет: «Мама, ты наконец-то дома, теперь ты можешь отдохнуть».
Я шла по дорожке, гравий хрустел под ногами, отсчитывая последние метры моей каторги. Я несла с собой только небольшую сумку. Все, что я заработала — а это были деньги, на которые можно было купить половину этого города, — лежало на счетах, о которых они знали, и в активах, о которых им знать было пока не положено.
Я возвращалась не как Железная Герцогиня, как звали меня подчиненные на рудниках, а просто как мама. Как Клементина.
Парадная дверь была распахнута настежь, впуская осеннюю прохладу в натопленный дом. Изнутри неслась музыка, что-то модное, ритмичное, совершенно неуместное для старинных стен. Я поднялась по ступеням крыльца. Сердце билось ровно, спокойно. Я научилась контролировать его удары давно, когда любой лишний всплеск эмоций мог стоить жизни при аварии в шахте.
Я переступила порог. Прихожая была залита светом огромной люстры. Стены, обшитые дубовыми панелями, были увешаны картинами в тяжелых рамах. Некоторые из них я узнала — это были семейные реликвии, которые я запретила продавать. В центре холла толпились люди. Мужчины в дорогих костюмах, женщины в вечерних платьях, сверкающие украшениями. Пахло дорогими духами, жареным мясом и лицемерием.
Никто не заметил меня. Я стояла в тени дверного проема. Маленькая серая фигура на фоне их блестящего праздника. И тут мой взгляд упал вниз.
Слева от входа, в самом углу, на жесткой деревянной банкетке, сидела сгорбленная фигура. Куча старой одежды. Серой, пахнущей чем-то кислым. Я сначала подумала, что это кто-то из прислуги присел отдохнуть. Но фигура пошевелилась. Из-под груды ветхой ткани показалась рука, худая, обтянутая бледной кожей. А затем я увидела лицо. Оно было скрыто спутанными седыми волосами, но я узнала профиль. Этот нос с горбинкой, этот высокий лоб.
Евлалия. Моя Лала. Моя младшая сестра, которую я оставила хозяйкой этого поместья. Она сидела, поджав ноги, словно ей не разрешали пройти дальше порога. На ней было платье, которое, кажется, когда-то было шторой, грубо перешитой и засаленной. В груди что-то сжалось. Не от боли. От холода. Того самого холода, который наступает перед бураном, когда все живое прячется, понимая: сейчас будет беда.
В этот момент со стороны сада, громко смеясь, вошел мужчина. Высокий, статный, с бокалом вина в одной руке. На нем был бархатный пиджак винного цвета и высокие кожаные сапоги, покрытые жирной осенней грязью.
Герасим. Мой сын.
Он не смотрел по сторонам. Или, вернее, смотрел, но не замечал там человека. Он прошел мимо Евлалии, едва не задев ее полой пиджака. Я ждала, что он остановится, скажет доброе слово, накричит на прислугу за то, что тетушка в таком виде встречает гостей. Вместо этого он брезгливо поморщился, заметив ее, и громко топнул ногой, сбивая грязь с сапог на пол, совсем рядом с ней.
Евлалия вздрогнула и вжалась в стену, издав тихий звук, привычный и страшный в своей покорности.
— Герасим, боже мой! — хихикнула какая-то дама с бокалом шампанского. — Она же испугалась!
Герасим рассмеялся. Звук был бархатистым, довольным.
— Не обращайте внимания! — громко, на весь холл, объявил он, не глядя на мою сестру. — Это всего лишь наша сумасшедшая помощница. Она любит сидеть здесь, воображает себя консьержем. Мы держим ее из милости, знаете ли. Семейная благотворительность.
Гости нервно, но послушно засмеялись. Кто-то брезгливо отступил.
В этот момент во мне умерла мать. Та женщина, которая 20 лет слала переводы, которая мечтала обнять сына, которая берегла его детские рисунки в чемодане — она исчезла. Ее место заняла та, кого боялись суровые мужики, шахтеры. Вернулась Железная Герцогиня.
Я не закричала. Я не бросилась к нему с кулаками. Истерика — удел слабых. Я просто сделала шаг из тени на свет. Спокойно. Размеренно.
Шум в зале начал стихать. Сначала замолчали те, кто стоял ближе к дверям. Они увидели не просто старуху в дешевом пальто. Они увидели мой взгляд. Взгляд, которым я смотрела на обрушение породы и на проворовавшихся бригадиров. Тишина расползлась по холлу, как ледяная вода.
Герасим, стоявший ко мне спиной, почувствовал эту тишину. Он медленно обернулся; на его лице еще играла самодовольная улыбка, но в глазах уже мелькнуло недоумение. Но первым среагировал не он….
