— Господи Иисусе! — прошептала она.
Следом за ней появилась женщина постарше, главная экономка. Я узнала ее. Это была Марфа, она работала здесь еще до моего отъезда. Тогда она была молодой, румяной девушкой, теперь же ее лицо избороздили морщины, а глаза были полны вечной тревоги.
Марфа замерла, глядя на меня. Я сидела рядом с «сумасшедшей», кутаясь в тонкую кофту. Но я подняла голову и посмотрела на нее так, как смотрела 20 лет назад, раздавая указания на кухню. Я не сказала ни слова приветствия. Я просто чуть приподняла подбородок и одними глазами указала на столик в углу.
— Чай. Сюда, — произнесла я тихо, но твердо.
Тон не терпел возражений. Молодая горничная хихикнула, собираясь что-то сказать о том, что сумасшедшим чай не положен, но Марфа резко дернула ее за рукав. Она побледнела, узнавая этот тон.
— Сию минуту, Клементина Савельевна, — пробормотала она, и в ее голосе я услышала не страх перед Герасимом, а старое, въевшееся уважение.
Через пять минут она вернулась с подносом. На нем стоял фарфоровый чайник и две чашки. И две тарелки с овсяной кашей, от которой шел густой пар. Марфа опустилась, чтобы поставить поднос на низкий столик перед нами. Ее руки дрожали. Она поставила передо мной чашку чая. Звякнуло блюдце. Я перехватила ее взгляд. В нем была мольба. Она быстро, воровато оглянулась на лестницу, проверяя, не спускается ли хозяин.
— Кушайте, барыня, — громко сказала она для невидимых слушателей. — Кашка свежая, с маслом.
Но когда она убирала руку от моей чашки, ее пальцы на мгновение сжали мое запястье. Я почувствовала, как под дно чашки скользнул маленький клочок бумаги. Марфа быстро встала и, не оглядываясь, поспешила на кухню, увлекая за собой молодую горничную.
Я подождала, пока их шаги стихнут. Евлалия начала просыпаться, потягиваясь под моим пальто. Я взяла чашку. Под ней лежал обрывок тетрадного листа. Я развернула его. Почерк был торопливым, кривым.
«Не ешьте кашу. Они добавляют туда порошки. От них голова мутная и ноги не держат. Пейте только воду из крана».
Я медленно подняла глаза на дымящуюся тарелку с овсянкой. Аппетитный запах сливочного масла теперь казался мне запахом беды. Я посмотрела на Евлалию. Она тянула руку к тарелке, ее глаза были мутными, расфокусированными. Я мягко, но решительно отвела ее руку.
— Нет, Лала, — сказала я. — Сегодня мы не голодны.
Война началась. И первый выстрел был сделан на кухне. Я незаметно выплеснула содержимое тарелок в кадку с фикусом, стоявшим у двери. Земля жадно впитала густую, странную массу. Евлалия смотрела на это с детским недоумением, но не возразила. Привычка подчиняться была в ней сильнее голода.
— Мама! Что за цирк ты устроила? — Голос Герасима прогремел с лестницы.
Он спускался, застегивая запонки на белоснежной рубашке. Следом за ним плыла его жена, Пелагея. На ней был шелковый халат цвета увядшей розы, а на лице — маска брезгливого раздражения.
— Сидеть в холле, как бедные родственники! — фыркнула она, обходя нас по широкой дуге, словно мы были заразными. — Герасим, я же говорила, что ее нужно сразу определить в лечебницу! Она пугает прислугу.
— Тише, дорогая! — Герасим поцеловал жену в щеку, но его глаза холодно сверлили меня. — Матушка просто эксцентрична! Старость, знаешь ли, берет свое!
Они прошли в столовую. Я помогла Евлалии подняться. Ее ноги дрожали, но она опиралась на меня с удивительным доверием. Мы медленно побрели следом.
В столовой стол ломился от еды: серебряное блюдо с нарезками, свежие фрукты, круассаны, источающие аромат ванили. Герасим и Пелагея сели во главе стола. Нам же указали на маленький приставной столик в углу, где стояла тарелка с сухарями и кувшин с водой.
— Присаживайтесь, — небрежно махнул рукой Герасим, накладывая себе лосося. — Не стесняйтесь. Для вас особое меню, диетическое.
Я села, сохраняя каменное выражение лица. Евлалия тут же потянулась к сухарю. Я взяла кусок черствого хлеба. Он был безопасен. Я ела медленно, наблюдая. Мой взгляд был прикован к сестре. Теперь, при дневном свете, я видела то, что скрывала полутьма прихожей. Ее зрачки были расширены. Кожа была серой. Движения — замедленными, неуверенными.
Это не было безумие. Это было воздействие препаратов.
Евлалия вдруг замерла с куском сухаря в руке. Она уставилась в одну точку на стене, где висел старинный гобелен с изображением охоты. Ее губы зашевелились.
— Мишка косолапый по лесу идет… — прошептала она едва слышно.
Герасим громко рассмеялся, отпивая кофе.
— Слышишь, Пелагея? Опять этот бред. Она уже третий год этого Мишку бормочет.
Но я слушала. Я знала эту сестру. Мы выросли вместе, и «Мишка косолапый» был нашей любимой присказкой, когда мы прятали секреты от родителей.
— Шишки собирает, в песенку кладет, — продолжила Евлалия, но вдруг изменила слова. Голос ее стал странным, монотонным, словно говорил робот. — Вторую полку снизу, третий том берет. Зеленый корешок, страница 500.
Она замолчала так же внезапно, как и начала, и снова принялась грызть сухарь. Герасим ничего не заметил. Он был слишком занят собой. Он встал, вытирая губы салфеткой, и подошел ко мне. От него пахло дорогим одеколоном, который не мог скрыть запаха страха, исходившего от него волнами.
— Мама, — сказал он, и слово «мама» прозвучало как оскорбление. — У нас мало времени. Через два дня здесь будет бал основателей. Приедет важный инвестор из столицы. Мне нужно, чтобы все прошло идеально.
Он бросил на стол передо мной папку с документами.
— Это формальность. Разрешение на твое медицинское обслуживание и управление твоими… остатками счетов. Ты же не хочешь, чтобы мы с Пелагеей разорились на твоих лекарствах? Подпиши здесь…
